|
Гуманитарные технологии — это прежде всего современный
интеллектуальный продукт. Современный в том смысле, что его специфика
неотделима от культурных реалий сегодняшнего дня. Это нечто сопричастное
большому миру мышления и интеллекта. Мы предлагаем вашему вниманию
запись устного эссе Вячеслава Глазычева, который размышляет об
эволюции интеллектуального в контексте современного положения
дел в области интеллектуальной деятельности в России.
XIX век закончился недавно...
 Когда
мы пытаемся понять какой-то культурный феномен, не стоит начинать
с очень уж давней истории, поскольку это грозит непомерной затяжкой.
Начиная «от Адама», так и не доберешься до злобы дня. Лучше использовать
«обратную», реверсивную технологию: начинать с дня сегодняшнего
и погружаться в историю по мере необходимости. Туда, где как бы
нынешнее оказывается вовсе не нынешним. В действительности условные
календарные столетия взаимопроникают. Авангард XX века, например,
по своим структурам мышления, равно как и диктатуры XX века, идеально
соответствует веку XIX. А феномен работных домов, описанный в
романах Диккенса, как авторский проект Иремии Бентама,
опубликованный в 1784 г., уже нес в себе и ГУЛАГ, и Освенцим.
Чтобы понять причины чего-то, нам всегда приходится заглядывать
назад. Поэтому «В каком веке мы живем?» — вопрос некорректный.
Хронология — это условность, которая позволяет людям существовать
в как будто бы едином пространстве. Но пытаться что-то понимать
— значит жить во всей толще времени, насколько достанет знаний
и воображения.
На мой взгляд, XIX век в культурном смысле если и завершился,
то где-то не ранее 1968 года. Не ранее знаменитых событий в Беркли
и Париже, когда было сказано: «К черту весь ваш мир!» Неважно,
что потом все те из этих ребят, кто не спился, вошли в истеблишмент.
Была сказана очень важная вещь. Главный вопрос — какой именно
мир они отвергали. А ведь у нас границу, разделяющую XIX и XX
века, нужно отодвинуть ещё лет на 12-15. До знаменитого горбачевского
«ускорения».
...а в России, возможно, ещё не закончился
Допустим, мы пытаемся понять российский XIX век. Вроде бы тертый-перетертый,
а на самом деле совершенно неизученный. Все вот говорят сейчас
о реформах Столы пина, и надо бы говорить и больше, и глубже.
А кто интересовался реформами Киселева, который эту самую
якобы извечную крестьянскую общину внедрял в бобыльских
селах с помощью шпицрутенов, чтобы облегчить финансовые тяготы
низового управления?
Один из способов понимания прошлого — обращение к мемуаристике.
Увы, она всегда находилась под сильным влиянием добротной российской
литературы, а эта литература, напряженно имитируя интеллектуальную
работу, накладывала табу на свободную мысль. Граф Толстой выразил
это предельно внятно — мысль оказалась греховна; другие так резко
не говорили, однако же сложилась довольно забавная ситуация. Возьмите,
например, книгу Фета «Село Степановка, или Лирическое хозяйство».
Фет — человек очень недооцененный, и книга его удивительна. Впервые
в российской действительности XIX века можно было встретить попытку
понять реальность, а не описывать её такой, какой она должна
быть. В 1860 году Фет покупает пустую землю, чтобы завести
в ней хозяйство на вольнонаемном труде. Более мощного культурно-экспериментального
жеста, строго говоря, невозможно себе представить. Человек с биографией
военного и заодно поэта, убеждающийся в том, что литературой прокормить
семейство невозможно, делает такой решительный шаг и дальше описывает
— дистанцированно — не то, что он переживал по поводу одного или
другого события, как это принято в российской литературной традиции,
а реальные факты. Тур генев с ужасом наблюдает за тем,
как Фет, вместо того чтобы гонять перепелов, всерьёзнимается хозяйством
и побеждает обстоятельства: мужика, который не понимает, что такое
свободный труд, соседа, не понимающего, что его произвол заканчивается
на меже, дремучесть мирового суда. Книга Фета — крупнейший памятник
аналитической обработки российской действительности, которая изначально
была настроена на игнорирование механики жизни. Тургеневская
барышня в этом отношении — идеальный образец. А до этого — и до
сих пор с этим разбираемся — мы имели дело с безумной ситуацией,
когда, приехав из Германии, российские студенты привозили с собой
конспекты с конспектов гегелевских лекций. И господин Белинский,
человек одарённый и чуткий, но уж очень необразованный, услышав
пересказ пересказа, начинает «это» встраивать в свою систему критического
мышления.
Вот на этом способе восприятия мы паразитировали больше ста лет.
Это хорошо видно на мемуарах. Вот книга Мариенгофа, среднего
литератора по таланту, но ведь свидетеля же современной ему сложнейшей
реальности. Как свидетель он не стоит почти ничего, потому что
горизонт мышления ограничен, как у современной прессы в описаниях
политики: кто, с кем, когда, против кого дружил... И все! В этой
обстановке интеллектуальная работа всегда оказывалась уделом одиноких
чудаков. Есть ещё замечательные мемуары
первого российского менеджера Варенцова, который
начал строительство собственного дела с управления чужими капиталами.
Его книга — анализ экономики, помноженной на культурные реалии.
И это — на фоне текстов, авторы которых ничего не знали по существу,
а занимались повторением очаровательных легенд о народе, об общине,
а сейчас — о якобы изумительной деятельности русского купечества.
Эти легенды не имеют никакого отношения к действительности, что
легко проверяемо по судебным делам. На этом фоне интеллектуальной
работе делать нечего, она чужда и не нужна. Хотя отдельные фигуры
резко выделяются, например Ключевский. Да, он брал готовыми
структуры французского исторического знания, уже сложившиеся задолго
до школы «Анналов», но он их понимал, у него была машина
понимания. А дальше через эту машину он проводил известные
ему факты истории, выходя совершенно самостоятельно к тому, что
уже во Франции позже сделает Бродель. Он начинает работать
с материалом, выстраивая логические конструкции объяснения сдвигов
материала, а не логические конструкции удовлетворения сладостного
чувства причастности к мифу. Так что с интеллектуальной работой
в России очень непросто. Только к «Вехам» и только в очень узком
кругу людей, синхронно ощутивших нищету предыдущего культурного
размышления, происходит попытка выйти на понимание. Потом пауза
— на большую часть XX века. И только сейчас, переболев восторгами
шестидесятничества, у нас есть шанс снова выйти на понимание,
но шанс ещё слабый, потому что чрезвычайно велик «акустический
шум».
Распознавание реальности
Ситуация: очередные «гражданские дебаты». Сюжет: экономика, способы
преодоления кризиса и т.д. Вывод: оперирование готовыми шаблонами
является пока абсолютно неизбывным признаком процесса, имитирующего
интеллектуальную работу. Говорят «экономика», предполагая, что
а) это понятие является ясным; б) оно приложимо к той системе
хозяйствования, которая существует у нас. Говорится: «теневая
экономика», как будто ясно, о чем речь. Спрашивается: вы различаете
в ней «экономику отката» и экономику компенсации социальной неэффективности
государства? Они взаимосвязаны, но они разные. И когда в месте
X урожайность в отчётности занижают в два раза — для того чтобы
на «сэкономленные» деньги починить дорогу — это какая экономика?
Где понятия для работы с этой действительностью? Даже этот маленький
факт заставляет засомневаться во всех сведениях о ВНП. Идет вроде
бы серьёзное обсуждение целей и перспектив экономического развития.
Однако же в экономике бывает рост и бывает спад, а витие —
это из другой корзинки. Изнутри экономики развития не бывает.
Но поскольку есть представление о том, что «экономика» — это какая-то
совершенно отдельная сфера, вопрос, скажем, вполне реальной в
близком будущем демографической катастрофы в этом контексте не
рассматривается. Но стоит его включить в рассмотрение, и разговор
будет идти не о том, сколько нужно
процентов роста — 3 или 4, а о сюжетах реального, а не метафорического
выживания страны. Боюсь, что ещё десять лет, пока не уйдет
со сцены поколение, органически не способное работать головой,
качественных изменений быть не может.
Есть такое занятие — решение задач. Каждый раз это попытка выстроить
временную человеческую машину для понимания и решения задачи —
машину из тех людей, какие есть, а не каких бы хотелось придумать
или найти. Каждый раз это попытка сделать крошечный шаг к пониманию
пространства для будущей деятельности. Формально никакого отношения
к интеллектуальной деятельности это не имеет. Но по неизбежности,
чтобы решать следующую задачу, нужно понять предыдущую. Это вытягивание
смыслов из материала, представление материала, то есть реальности,
в плоскости мышления.
Ключевым словом здесь будет распознавание. Распознавание
того, что выступает в виде так называемой реальности. Существует,
например, феномен новой границы России. Как распознать, что скрывается
за этим номиналом? Разбуди ночью пограничного генерала — он тебе
выпалит фразу из закона о государственной границе. «Линия, не
имеющая толщины...» и т.д. — это номинация. Распознавание начинается
с того, что ты говоришь себе: «Что-то есть. Что это? Не знаю».
Просто живут люди, везут что-то сквозь мысленную, абстрактную
мембрану; ведь граница — это же мембрана, а не стена, и предполагается,
что мы живем в эпоху взаимодействия и сотрудничества.
Вы начинаете с чувственных ощущений — говоря научным языком,
с доброго старого сенсуализма. Если вы начинаете с тактильных
фактов, шанс есть. Если вы начинаете с утверждения, номинала —
шанса нет. Пограничные чины говорят: «Согласно Уставу» — и перечисляют,
что там, на границе, должно быть, сразу начиная с категории долженствования.
Вся советская эпоха построена в категории долженствования, которая
в то время была намного важнее тактильно сущего.
Но с принятия тактильного факта начинается постановка очень простых
задач: как сделать так, чтобы людям, которые живут в пространстве,
растянутом вдоль границы, стало хоть немного лучше. Отсюда интерес
к способам взаимодействия этих людей. Приходится выйти в аналитический
залог и понять, какие силы действуют в поле Приграничья.
Это «магнитное поле» во всей посильно схватываемой его совокупности
и есть предмет для интеллектуальной работы.
До какого предела нечто «посильно схватывается» в некую реальную
единицу времени?
Чтобы понять, как работает силовое поле, нужно выйти на источники
напряжения. Простая метафора, но конструктивная. А это уже следующий
горизонт работы — тоже «работы», потому что прочесть это в книгах
— негде. Такой феномен, как «новая российская граница», нигде
не описан. Хотя есть, конечно, описания мексиканской границы США
и т.д. — и так легко поддаться иллюзорному сходству. Насколько
сходны рисунки чеченской и албанской агрессии? Как только вы догадываетесь,
что сходства бывают иллюзорные, у вас есть шанс на интеллектуальную
работу.
Россия и Запад: сходство и несходство
Само понятие «западная интеллектуальная традиция» крайне размыто.
Есть французская школа, где главное — красиво сказать (со времен
Монтеня и по сей день доля смысла в риторике только убывала).
Есть англосаксонская традиция, в которой намного больше прагматизма,
рациональности. В своё время австралийский пастух держал в кармане
две книжки: это были Библия
и Шекспир. Некоторая универсальность работы с языком и самостоятельной
интерпретации текста, заложенная в этой традиции (в отличие от
католической и православной), — важный момент для понимания так
называемой «западной культуры». Впрочем, многие американцы тоже
живут в мире мифов, а за них работает инфраструктура: от вовремя
доставленной коробки с пиццей до вовремя обработанной базы данных.
Поскольку у нас такой инфрастуктуры нет и вряд и она скоро будет,
то у нас и больше шансов на востребованность интеллектуальной
работы.
В каждой культуре есть зоны востребованности и невостребованности
интеллектуальной работы. Но соотношение этих зон в разных частях
земного шара — разное. Оно задано всей историей, традицией передачи
смыслов и формул. У нас, например, размываются сейчас традиции
немецкой гимназии, заимствованные много ранее. И уже поэтому пространства
для интеллектуальной работы больше. Для безделья тоже.
Институты и структуры
Для высвобождения интеллектуальной работы в России нужен
демонтаж ряда сковывающих структур. Прежде всего, это высшая школа
и школа начальная, которая является её отражением. Вторая структура
— мышление страны в категориях отраслей, воспринятое абсолютно
нерефлексивно вместе с технологией американского конвейера. Невероятно
мощно обустроившаяся за десятилетия и находящая своё отражение
и продолжение в системе науки (есть нефтяная отрасль, значит,
есть и нефтяной институт). Эти две системы сковывают мышление
тем, что они изначально задают «предметы», «дисциплины», а значит,
связка между ними — личное дело каждого. Никого не учат связывать
явления между собой. Люди исходят из представления, что есть отрасли
и сектора, а между ними нет никакой связи. Причем это самовоспроизводящаяся
система, и за ней скрывается блокировка понимания. Пока система
образования, разорванная на «отрасли», не будет демонтирована
— а демонтировать её может только чудовищный кризис — шансов выйти
на новый уровень понимания нет.
Шанс здесь возникает только в создании новых институтов. Реформировать
старые невозможно. Их инерционная мощь оказывается сильнее любых
аналитических усилий. Новые институты возникают в зоне взаимодействия.
Так что — парадоксально — эти новые институты скорее имеют шанс
возникнуть в так называемой провинции, чем в столичном ядре: в
провинции жизнь труднее, меньше ресурсов, людям приходится решать
задачи. Задачи по определению парадоксальные. Задачи по нахождению
нетривиальных, нестандартных выходов из положения. Возникают и
парадоксальные решения, когда, скажем, Оренбургский госуниверситет
одновременно являет собой производственный холдинг. Скрытый спрос
на этот вид работы есть. Беда лишь в том, что по причине робости
интеллекта гораздо чаще мы и в провинции можем встретить ретроградные
рисунки поведения и людей и тем более составленных из них организационных
машин.
По причине размытости рисунков бытия в России сейчас довольно
много людей, которые способны вести интеллектуальную работу. Но
история интеллектуального — это до сих пор совокупность индивидуальных
историй.
Простейший пример. В одном из регионов вице-губернатор по экономике
хочет ввести процедуру открытых торгов. В этом, по сути дела,
нет ничего нового — это известнейший механизм. Но на самом деле
основная задача — в процедуре введения этого института в ЭТУ нашу
действительность. Это преодоление «разлинованной системы»: решается
драматическая задача — как встроить этот прерывный акт в самовоспроизводящийся
механизм, не желающий меняться. Опереться при этом не на что,
потому нельзя прочесть в книгах, как устроена ЭТА действительность,
меняющаяся со столь высокой скоростью, что за ней не поспевает
традиционный рефлексивный анализ.
Единственный способ преодолеть инерцию реальности — это интеллектуальная
работа, то есть ускоренное понимание, пропускание через себя и
собственные «аналитические фильтры» той действительности, с которой
мы сталкиваемся каждый день.
Сейчас мы видим новый тип универсально протестного движения —
так называемый антиглобализм. В 60-е годы социальный протест маргиналов
мощно ударил по истеблишменту, заставив его существенно перестроиться.
Что-то похожее происходит и сегодня — мы уже видим абсолютно неадекватную
реакцию на нока ещё пустяковые хулиганства антиглобалистов. Их
протест силен своей иррациональностью, ведь они хотят переиграть,
а нельзя переиграть более сильного игрока в его логике. Приходится
атаковать его там, где рациональность пасует. Вообще-то всё это
неплохо описано у Шекли и других фантастов 70-х годов.
Это кафкианское переживание, ощущение себя песчинкой в лабиринтах
огромного замка, сейчас снова выплескивается наружу. И похожая
(но тали?) энергия протеста-ненависти в мусульманском мире. Нет
общего ответа. На самом деле, от каждого человека, претендующего
на интеллектуальную работу, то есть на решение задач, а не на
интеллектуальное паразитирование, за висит его индивидуальный
ответ на вызовы времени.
|
