Глава 7. ОБРАЗЫ ГОРОДА
Пространство пребывания, пространство
движения
До последних лет и планировочная организация города, и композиционное
решение его каркаса строились так, как если бы город был своего
рода натюрмортом, застывшим в “стоп-кадре” уравновешенным состоянием
материала в пространстве. Впрочем, и само пространство трактовалось
скорее как “негативное” — то, что остается после заполнения поверхности
земли постройками. Осевые планировочно-композиционные конструкции,
о которых мы говорили в предыдущем разделе, внесли в образ города
некоторую идею движения. Но это было всё же движение взгляда вдаль
от некоторой непоколебимой точки стояния — недаром слово “проспект”
несет в себе отпечаток чисто зрительного движения, означая в переводе
с латыни “прозор”, “прогляд”. Недаром в градостроительной идее
Петра I нынешний Невский проспект именовался ещё “Невской першпективой”.
Если улицы средневековых городов, помимо обыденного своего назначения,
служили ещё и “каналами” для движения религиозных процессий, а
центральная площадь — местом остановки их движения, то с XVII
века в “першпективы” города вступает новый герой. Главной улицей
становится та, по которой следуют колонны солдат к кульминационному
пункту — площади, предназначенной для парада. Такие площади нередко
и получают откровенное наименованием плац-парад, Марсово поле
(в честь римского бога войны Марса).
 Каркас города функционирует в двух
разных режимах: режим обыденного движения и режим движения демонстративного,
зрелищного и потому непременно декоративного. Поскольку именно
второму придается первостепенное значение, главные магистрали
города в XVIII веке архитектурно обрабатываются как своего рода
протяженная “рама” для зрелищного передвижения массы людей. Длительное
господство своего рода милитаристской эстетики в европейской культуре
закрепилось в словосочетании “парадные улицы” и даже “парадные
подъезды”, давно утратившем первоначальный смысл. Однако, по мере
того как военно-аристократический стереотип все сильнее вытеснялся
буржуазным (впрочем, до конца он никогда не был вытеснен), в структуре
города все более заметное место занимали “парадные” маршруты гуляния,
фланирования. Этим маршрутам и их пространственному архитектурному
оформлению посвящены бесчисленные описания, “героями” которых
являются не отдельные персонажи, а нарядная толпа.
Толпе на московских бульварах посвящены замечательные страницы
воспоминаний Льва Толстого. Толпе на Невском проспекте — прекрасные
страницы повести Гоголя. Большие бульвары Парижа, восхитившие
Н. Карамзина, выступают в роли “героя” в романах Э. Золя или на
полотнах импрессионистов. Венская улица Ринг запечатлена в бесчисленных
произведениях писателей и художников, равно как и берлинская Унтер-ден-Линден
или лондонская Пэл Мэл.
Необходимо, однако, иметь в виду, что наряду с парадными пространствами
движения, которое хочется назвать выставочным (людей посмотреть
— себя показать), город насыщен пространствами вполне деловой
суеты. Специализированные рынки и торговые улицы — это ведь и
специализированный подвоз товаров, и огромное движение служанок
и слуг — в городе возникают очаги интенсивного перемещения, отделенные
от парадного, связанные между собой собственными деловыми маршрутами.
Так, скажем, неподалеку от Гостиного двора, фасад которого “принадлежит”
Невскому проспекту, была огромная Сенная площадь (ныне площадь
Мира), к концу XIX века превратившаяся в универсальный торг для
люда победнее. В двух шагах от парадной Ратушной площади Парижа
размещалось его “чрево” — огромный рынок, ставший “героем” известного
романа Золя, но они почти не сообщались между собой. И так повсеместно.
С середины XIX века картина движения людей все усложняется: в
нее включаются городские вокзалы, где сочетались и деловая, и
подчеркнуто парадная части: городские музеи и картинные галереи,
публичные библиотеки, театры. Медленно, но неуклонно “чистый”
город богачей и город бедноты все теснее соприкасаются между собой
— нет, не прямо, а через посредника, через среднюю прослойку горожан,
будь то мелкие служащие, студенты или лавочники. Рисунок перемещения
все усложняется, образуя в центральном ядре города плотный лабиринт,
в который вовлекаются чуть ли не все улицы и переулки, все без
исключения площади. Классовые границы не исчезают, разумеется,
но они как бы несколько отжимаются с публичных пространств в зону
меньшего масштаба.
Возникают и долго удерживаются членения в рамках одного дома-квартала:
между парадным фасадом и внутренними дворами (перед Аничковым
мостом через Фонтанку на Невском проспекте высится и сегодня солидное
здание, на котором укреплена мемориальная доска, указывающая,
что здесь жил В. Белинский, но жил-то он “с другой стороны”, непарадной).
Выстраиваются членения внутри одного дома по вертикали: чем выше
от земли, тем меньше и беднее квартиры. Развитая градостроительная
форма утверждает иное — демократичность пространства перемещения,
принадлежащего всем жителям города. В этом отношении градостроительная
форма современного капиталистического городского организма существенно
фальшивит: как показали исследования американского ученого Кевина
Линча, обитатели бедных кварталов крупнейших городов никогда не
были в парадной части того города, который формально принадлежит
и им, и потому не имеют сколько-нибудь ясного представления о
его строении. При внимательном рассмотрении обнаруживается, что
в “теле” города совершаются не только общие для его жителей перемещения,
но и локальные “завихрения”, когда движение не выходит за границы
кварталов или районов.
 Став прежде всего пространством перемещения,
центральные ядра городов не могли не начать терять постоянных
обитателей или даже освобождаться от них (за счёт спекулятивного
взвинчивания стоимости земли), заполняя освобождающиеся участки
новыми очагами притяжения. Процесс расширения все захватывающего,
все поглощающего пространства перемещения уже давно вступил в
критическую фазу. Во всяком случае в сборнике О. Генри “Голос
большого города”, изданном в 1908 году, в очаровательной новелле
“Квадратура круга” мы обнаружим строки, где образ пространства
перемещения приобрел качества отточенной формулы: “К полудню городу
надоело играть с ним, как кошка с мышью, и он вдруг прижал Сэма
своими прямыми линиями.
Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших прямых артерий
города. Он посмотрел на все четыре стороны и увидел нашу планету,
вырванную из своей орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня
в прямоугольную плоскость, нарезанную на участки. Все живое двигалось
по дорогам, по колеям, по рельсам, уложенное в систему, введенное
в границы. Корнем жизни был кубический корень, мерой жизни была
квадратная мера. Люди вереницей проходили мимо, ужасный шум и
грохот оглушили его.
Сэм прислонился к острому углу каменного здания. Чужие лица мелькали
мимо него тысячами, и ни одно из них не обратилось к нему. Ему
казалось, что он уже умер, что он призрак и его никто не видит.
И город поразил его сердце тоской одиночества”.
То, что было свойственно Нью-Йорку, Лондону или Парижу конца
прошлого столетия, то есть переживание города как пространства
движения, в наше время стало универсальной нормой. Независимо
от литературного качества нашей сегодняшней “урбанистической”
прозы мы обнаруживаем в ней те же ноты, что и в рассказе О. Генри.
Вот, скажем, повесть Ю. Бондарева “Двое” (1964 г.): “Константин
толкался по Пятницкой среди кишевшей здесь толпы, незнакомых лиц,
мелькающих под витринами, среди чужих разговоров, заглушаемых
скрежетом трамваев, чужих улыбок и озабоченности, среди этого
вечернего, непрерывного под огнями людского потока”. А вот роман
В. Ананьева “Годы без войны”, изданный ровно двадцать лет спустя:
“Входные и выходные двери метро ни на минуту не закрывались, и
люди, цепочкой входившие и цепочкой выходившие из них, составляли
беспрерывный поток, который, то уплотняясь, то разреживаясь, утопал
в проеме подземного перехода и возникал с одной стороны — у магазина
подарков, с другой — возле Музея Ленина”.
Меняются городские транспортные средства, меняется мода в одежде
и манера поведения, но пространство движения остается как бы себе
подобным, как бы застывает в своей самоповторяемости.
Несколько иначе обстоит дело с теми особыми интервалами в пространстве
движения, что образуют собой инфраструктуру пространства пребывания.
В этих очагах относительного покоя пресекается “вечный двигатель”
городской толпы, столь блистательно описанный в “Невском проспекте”
Гоголя. Здесь утверждается и поддерживается иной, контрастный
с первым, режим бытия.
Античный город культивировал особые пространства пребывания,
начиная с площадей-агор и завершая огороженными озелененными участками
Ликея (отсюда — лицей) и Академа (отсюда — академия), предназначенными
для спокойного ученого разговора, для одинокого размышления. Древнеримский
город, улицы и площади которого были, как мы говорили раньше,
переполнены плотной людской массой, с некоторым трудом вычленяет
для той же цели огороженные сады, внутренние дворы больших терм,
окруженные портиками, в тени которых можно было найти место для
недолгого спокойствия.
 В плотном лабиринте средневекового мусульманского
города зелень и вода были слишком большой драгоценностью, чтобы
знать и богатство хотели поделиться ими с простыми горожанами.
Единственным видом островка покоя в таком городе по сей день является
большой внутренний двор мечети — по традиции унаследованный от
греко-римских городов, этот двор окружен непременно тенистыми
портиками. То же характерно и для городов средневековой Европы,
и для эпохи Возрождения. Роскошный парк с подстриженными деревьями
и мраморными статуями непременно простирался за флорентийским
дворцом Лоренцо Медичи или за дворцом неаполитанского короля,
но туда допускалась только избранная публика. Пространство пребывания,
пространство покоя — роскошь, которую могли позволить себе немногие.
Даже богатые и знатные семейства, как правило, должны были удовлетвориться
внутренним двориком своего палаццо, окруженным многоярусными аркадами.
В его центре был непременный фонтан, украшенный скульптурой, а
по краям выставлялись в кадках и вазах декоративные деревца и
кусты, большую часть года покрытые цветами.
Пространство пребывания естественным образом ассоциировалось
с временем досуга, но ведь досуг был привилегией. Городское простонародье
знало один лишь вид свободного времени — праздник, когда все пространство
города, во всяком случае его центральное ядро и городской луг,
преобразовывалось в пространство пребывания. В будние дни такого
пространства в городе не было. Таким образом, возникла и закрепилась
существующая до сих пор традиция, когда элементы того же планировочного
каркаса выступают в переменной роли — то как пространство движения,
то как пространство пребывания. Так, скажем, совершенно меняли
облик в крупные праздники Новинский бульвар в Москве или протяженное
пустое пространство перед петербургским Адмиралтейством — здесь
воздвигались балаганы и катальные горки, качели и карусели. На
время возникал особый мирок, в котором было интересно находиться,
не имея какой-то определённой цели.
Островок покоя в ткани будничного, повседневного существования
города был, ещё раз подчеркнем, роскошью, обладание им — привилегией.
Вполне естественно, что поступательная демократизация жизни, сопряженная
с развитием буржуазных отношений и отвергавшая привилегии сословий,
вела к борьбе города за превращение таких островков в публичную
собственность. Следует, впрочем, заметить, что в городах, где
веками сохранялись пережитки давних городских свобод, завоеванных
в борьбе с феодалами в XIII — XV веках, некоторые публичные пространства
пребывания сохранялись всегда. Таковы были Тюильрийский сад в
Париже или Гайд-парк Лондона, в подражание которым был при Петре
I заложен Летний сад в новой русской столице.
Обаяние образца, сформированного ещё в античности, привело к
тому, что, говоря о пространстве пребывания, мы почти всегда имеем
в виду именно открытые озелененные пространства — открытые небу,
но непременно хотя бы частично отгороженные от городского пространства
движения. Однако в северных широтах, где расположено немало северных
городов Запада и три четверти городов нашей страны, теплый сезон
короток. Напротив, в жарком климатическом поясе планеты, где также
оказалось рассеяно немало крупных городов, приходится думать о
защите от зноя и влажности или зноя, усиленного ветрами, дующими
из пустыни. Зимние сады и оранжереи известны издавна, но они,
естественно, были всегда редкой роскошью, которую могли себе позволить
немногие.
Только в наше время разработка новых эффективных материалов и
конструкций, развитие техники регулирования микроклимата начали
существенно менять ситуацию. Поначалу речь шла только об отдельных
Сооружениях: банки, отели, штаб-квартиры корпораций (кстати, в
США распространение замкнутых комплексов с зимними садами, своды
которых нередко поднимаются над внутренними “двориками” высотой
в двести метров, было связано в 70-е годы с возросшей преступностью
— улицы и городские парки опасны и все чаще оказываются вычеркнутыми
из списка мест пребывания горожан).
Такова “Галерея” в Далласе, таков центр досуга, возникший в Сент-Луисе
за счёт реконструкции утратившего утилитарный смысл огромного
железнодорожного вокзала постройки конца прошлого столетия. Таков
комплекс Барбикен в Лондоне. Тот же характер носят интересные
проектные предложения советских архитекторов для городов Севера,
из которых, к сожалению, ни одно ещё не было воплощено в жизнь.
В целом не будет ошибкой заметить, что развитие городской среды
все в большей степени определяется тем, насколько интенсивно островки
пространства пребывания связываются в единую сеть в пределах городского
ядра, насколько эффективно они сосуществуют с развитым пространством
движения. В решении этой задачи мы находимся ещё в самом начале
пути к градостроительной композиции XXI века.
|
