А был ли город?
Ответ неочевиден. Вспомним старых авторов, у которых присутствует
губернский или уездный город N.
Он совершенно нефункционален, в нём негде переночевать, негде
поесть. Мы это помним ещё у Александра Сергеевича. Еду и все остальное
приходится везти с собой.
Торга в городе нет. В лучшем случае — на диком поле вне города.
Городской управы нет. Городского права нет в принципе. Ведь что
сделал Петр Первый? Чтобы внешне все было как в Швеции, но бесплатно,
денег не стоило, по-российски. Поэтому были ратманы, были ратуши,
бургомистров назначали, а не выбирали. Все было только в идее,
как бы было.
Во времена Екатерины Великой была разослана по городам анкета
(первое социологическое исследование!) с вопросом: «Чем
упражняются обыватели?» Ответ был всегда один: «Обыватели
упражняются черною огородною работой».
Город функционируют как ВОЙ-город, где стоит военная команда,
и как ЧИН-город, где сидят чиновники, о которых все в своё время
сказал Салтыков-Щедрин. Плюс сезонные исходы из города в деревню
и обратно, описанные Аксаковым, князем Кропоткиным и другими.
С дворней, с гигантской системой обслуги, с доставкой в город
еды из собственных деревень. Дворянская культура замыкается в
усадьбах. Экономическая жизнь в промышленных селах: Кимры, Иваново.
Это ведь не города — слободы.
То есть город находится на самообеспечении самих горожан плюс
обслуживание узкого круга правительственных чиновников.
Вначале нужны граждане
Собственно город появляется, когда в нем возникают реальные земские
учреждения. С Великой Реформы 1861 года. Когда ключевым гражданским
институтом становится суд. Когда на частные средства начинают
создаваться гимназии, прогимназии, училища, театры, театральные
группы… В Старице, в которой сейчас девять тысяч душ, и было девять
тысяч душ, даже меньше — было четыре театра! Всерьёз этот процесс идёт лишь с 1880-х годов.
Начинается кооперативное строительство жилья. Заметили и исследуют
проблемы городской бедности. Началось колоссально быстрое развитие
потребительской кооперации, которая идёт снизу, из уездных городов,
и движителями которой были младшие офицеры. Иначе им было не выжить:
жалованье мизерное, обирают чудовищно, приходится объединяться.
И вся эта потребительская кооперация выходит снизу в большие города
как самостоятельная торговая система. Возникают начатки гражданского
общества. Город становится наконец центром не власти, а экономической
жизни района. Это уже самый конец века.
Таким образом, наши города чрезвычайно молоды. При этом настоящее
горожанство создаётся как бы в лаборатории — в пригородах и дачных
поселках, где дается разрешение на такую необычную вольность как
жизнь по собственному уставу. То, без чего нет города. И появляются
блестящие уставы дачных товариществ, кооперативов. Но когда? 1915-1916
годы. Мировая война. Канун революции…
Причем, процесс этот происходит сразу и одновременно по всей
России. Это не только Москва, но и Тюмень, Иркутск, Тобольск,
о Нижнем и говорить не приходится. Все это подпитывается уездной
Россией. И по всему этому наносится сокрушительный удар. Историческая
драма, преамбула, но без нее мы не подойдем к нынешним проблемам.
Возвращение в ГПУ-град
Конец НЭПа и коллективизация доконали молодой российский город.
Он опять становится ЧИН-городом и ГПУ-городом. Единственная его
функция — держать власть в округе. Опираясь даже не на села, а
на МТС с их парткомами как на опоры пирамиды власти. Город так
и не успел состояться. Он перешёл в колоссальную агломерацию слобод,
возникших при заводах. Насыщение Москвы фабриками было политическим
решением. И ему не обязательно было идти с самого верха. Достаточно
того, что райкомы были заинтересованы в мощной парторганизации.
А откуда она рекрутируется? Из пролетариев. Значит, надо было
притянуть к себе заводы и тем увеличить свой вес. Город этим попросту
уничтожался как город.
Урбанизм начала века, проявившийся в культуре от «Мира искусства»
до футуристов и уже дававший начатки собственно городской цивилизации,
был смят и заменен жизнью слободы при заводе. Вспомним хотя бы
гениальную вещь Валентина Катаева «Время, вперед!» Аналитический
срез того, что представлял из себя советский социалистический
город, дан там наилучшим образом. Народ сбегал в город от деревенского
ига. В этом отношении воздух города делал человека свободным.
Это процесс раннего средневековья, но без обретения ремесленных
свобод.
Добавим к этому непрерывное подхлёстывание слободского состояния
теми, кого позже назвали «лимитчиками». Добавьте великие хрущёвские
переселения внутри города, которые разрушали даже устоявшийся
слободской порядок. Марьина роща, Черкизово, Красная Пресня района
Шмитовского проезда — это ведь были целые миры, сохранявшие хотя
бы соседские основы городского быта. В каждом дворе был «свой»
вор, который своих не трогал. Участковый был почти родным, домашним
человеком, что, конечно, не мешало ему осуществлять свои функции,
но, скажем так, без особого рвения. Был свой «дядя Вася», делавший
всем столы, полочки и тому подобное. Такой предгородской мирок,
уничтоженный в постхрущёвское время. С одной стороны, великое
дело: человек получил крышу над головой. С другой, произошла атомизация
общества.
Распад в застое
Всю эпоху застоя город продолжал размываться. Что городского
было в крупнопанельной слободе? Кухня интеллигенции? Фойе театра?
Костерно-байдарочные дела на природе? Наши «Вудстоки» со сбором
гитарных людей? Пожалуй, только это и было Городом…
Торговли не было, было распределение. Не только продуктов и товаров,
но и, например, мест в театре. На всю страну в год строилось два-три
новых театра. Да и те перестали быть театрами, будучи местами
раздачи утвержденных властями спектаклей. Музеи перестали быть
музеями. Через них прогоняли школьные классы, убивая тем самым
как место индивидуального общения с культурой. Через Эрмитаж прогоняли
флотские экипажи, и приходилось то и дело менять полы. Не то плохо,
что флотские, а то плохо, что экипажи…
Для меня как городского человека это была драма. Я видел, как
во дворах городские игры сменялись слободскими. Сейчас вообще
уже никаких игр нет, а тогда вдруг появились: «Бояре, а мы к вам
пришли…» В Москве 70-х годов вдруг прорезалась через слободы эта
игра времен Екатерины Великой! Падал уровень культуры, уровень
всего. Каждый из нас к 80-м годам переживал это ощущение снижавшегося
потолка. Вроде бы все ничего, а потолок ниже, ниже…
Медленно умирало городское хозяйство. Доля затрат на него, начиная
с хрущёвского времени, последовательно снижалась. По объему инфраструктура
росла, а в проценте на душу населения падала. Для специалистов
городского хозяйства, которым всегда плевать на политику, потому
что они прагматики, было очевидно, что одновременно сгниют трубы
дореволюционные, довоенные и те, что установлены в 60-70-е годы.
Все накапливалось: усталость транспортного парка, недоплаты городских
служб, пьяные «дяди Васи».
Город — машина. Сложная, тяжелая машина. Можно по-разному относиться
к Лужкову, но поразительно, что за последние пять лет эта машина,
скрипя, теряя на ходу многие детали, подшипники, всё же выдержала,
не развалилась. За это перед ним надо снять шляпу. Иностранные
специалисты, с кем бы я ни сталкивался, выражают по этому поводу
своё восхищение. Этого просто не должно было быть! Но это есть.
Как и все в России.
Так из чего, задаю я наконец свой вопрос, было сложиться современному
городу? Не из чего! Второй после реформы 1861 года шанс появляется
только в наше время.
Вверх по лестнице, ведущей вниз
Основание, на котором стоит нынешнее горожанство, нам более-менее
ясно. В 1991 году я с несколькими своими друзьями учредил Академию
городской среды. Мы начали с международного семинара, который
провели в одном из районов реальной Москвы. Мы водили своих иностранных
коллег по чердакам, подвалам, квартирам, все им показали. Это
место вокруг Черемушкинского рынка, улица Вавилова и рядом, уже
тогда весьма криминальное место. Замечу, что западные специалисты
видели места и похуже. Есть такие и в Ливерпуле, и в Белфасте,
и на окраине Гамбурга, и в Глазго. На мой вопрос: «Что вас поразило
здесь больше всего?» — они дали два очень ценных, на мой взгляд,
ответа. Первый ответ: «Такой городской среды не может быть. Но
она есть!» Что они имели в виду? Да, во всём мире существует такой
тип городской среды. Но он существует там, где живут бедные, безработные,
необразованные и, как правило, цветные меньшинства. Здесь же они
сталкивались с тем, что на одной лестничной площадке живет вечно
пьяный сантехник с десятью детьми, неизвестно от кого прижитыми,
и тут же университетский профессор с библиотекой, который могли
бы позавидовать его кембриджские коллеги. И всё это — вместе.
Рядом. В этом абсолютная уникальность нашего постсоциалистического
города.
Ничего подобного мир не знает. Там социальные слои дифференцированы.
Причем, дифференцированы по совершенно хамскому признаку — по
уровню дохода. Причем, именно на это специалисты по западному
городу жалуются. Возникает одномерность среды, теряется многообразие,
теряется взаимодействие разных слоев населения. Да, временно выигрывается
классовый мир, потому что люди как бы разошлись и друг друга не
видят. Временно… У нас же все не так. Все перемешано вместо.
И второй ответ. «В этой среде, — говорили они, — не может быть
человеческого достоинства». Но, опять же, оно есть. То есть их
понимание подобного типа среды предполагает людей угнетённых,
озлобленных, не имеющих шанса в жизни. А здесь опять же все вместе.
Как всегда в России, мы имеем дело с уникумом.
Вперед, в трущобы?
А теперь посмотрим, что с этим уникумом происходит сейчас. Происходит
все — и в разные стороны. С одной стороны, как я уже говорил,
происходит драматическое ветшание всей городской инфраструктуры.
Город — удовольствие дорогое. И во всём мире за него надо много
и дорого платить. А по социалистической схеме, продолжавшей российскую
традицию, город был дешев. Он сам себя обеспечивал и едой — с
усадеб, с садово-огородных участков. И культурой — в тех же усадьбах,
на кухнях, устраивая там свой культурный мирок. В социалистическое
время город стремились сделать дешевле, дешевле, ещё дешевле.
Удерживая на абсолютном голодном минимуме, да и тот вырывая кусками
у промышленности как центра слободского хозяйства.
Сейчас всё это сказывается. И, боюсь, нам предстоят минимум два
десятка лет пароксизма борьбы с этим как бы стихийным бедствием
лопающейся городской инфраструктуры. Это будет выход из строя
целых поколений домов. Для того, чтобы удержать ситуацию, нужны
гигантские деньги, которых нет. Нужна профессиональная квалификация,
которой нет. Нужно — и это главное! — желание, которого нет. Желания
не властей — у них-то его достаточно! — желания самих жителей
ухаживать за своей жилищной структурой. У нас нет культуры ухода
за своим жильём, и мы это прекрасно знаем. Наш дом кончается на
двери квартиры, а не подъезда, не говоря уже про улицу перед ним.
В этом виноваты мы сами, горожане, не чувствующие этот город своим.
Я сам живу в кооперативном крупнопанельном доме. Правда, в престижном
районе, на Юго-Западе. И как профессионал, и как жилец, я вижу
как, скажем, приходит в тотальную непригодность вся система труб.
Да, город к этому небезразличен, удалось выбить ценой огромных
усилий капитальный ремонт по чердаку. Но сами люди, даже в кооперативном
доме, совершенно не осознают, что труба внутри квартиры — их ответственность,
их собственность. Нет, психология такова, что «пусть правление
все купит! Даже если у меня есть деньги, я их принципиально не
дам! Пусть хоть весь стояк в доме выходит из строя!» Это не городское,
а слободское сознание, но оно реальность. Удержать при таком самосознании
дальнейшую «трущобизацию» дома будет очень трудно. Имей дом двенадцать
квартир, эта возможность была бы на пару порядков выше, чем при
нынешних двухстах квартирах. Что же при этом произойдет? Начнется
вторая, драматическая сторона процесса. Как в грохочущей машине
происходит расслоение единой массы на песчинки различной формы
и веса, так наш дикий рынок уже начинает растрясать людей по их
имущественному ранжиру.
Центр для богатых
Люди, добывшие денег, сегодня покупают квартиры, ещё не понимая,
где их надо покупать. Или же они не такие богатые, как это кажется
им самим. Новые богатые сейчас рассеиваются в городе, а не концентрируются.
При вздутых ценах на рынке покупать квартиры в нужном месте сейчас
по силам лишь самой верхушке богатых. Но пройдет два-три года,
и они захотят, чтобы дом был охраняем, чтобы можно было выпустить
детей на улицу, чтобы было где оставить машину перед домом. Сама
жизнь заставит их концентрироваться в одном месте.
Городские власти при всем желании не смогут гарантировать им
нужного уровня безопасности. Сама структура города проектировалась
без учета такого тривиального обстоятельства как безопасность
жильца. Да, многоквартирный дом существует и строится во всём мире. Но там у него один подъезд. Что позволяет создать мощный
транспортный блок хоть из восьми лифтом, но собранных в один кулак.
И поставить нормальную охрану. В наших бескрайних полях панельных
домов, даже если у вас будут деньги, вам просто некуда посадить
охрану.
Так куда будут стягиваться богатые? Конечно, в старый город.
Стягивание к околоцентральному кольцу, быть может, несколько выходя
за пределы Садового кольца, — это неотвратимый процесс. Нынешнее
строительство загородных особняков в какой-то мере продолжится,
но это, скорее, дань моде. Основному контингенту там будет скучно,
тошно и неудобно. Сложности с доездом в город будут только возрастать.
Даже американцы, которые начали это строительство, бросились уже
обратно в город — обрыдло. Этот слой людей предпочитает городскую
жизнь, ему неуютно без нее.
Итак, центр города — для богатых. Плюс анклавы домов в наиболее
удачных районах. Кондоминиумы (совместные владения) зажиточных
людей — это неотвратимое будущее, нравится оно нам или нет. Поэтому
же внутри старого города произойдет возрождение брандмауэра —
стены, ограничивающей владение. Как вокруг посольских мирков.
Какие были и раньше, но были снесены по эстетическим соображениям.
Город будет, конечно, сопротивляться, но стены возникнут с неизбежностью.
Кто не бежит, тот падает
Средств для поддержания полей панельной жилой застройки у города
нет и не будет. Это однозначно. Город будет стараться удержать
ситуацию как можно дольше, но, в принципе, это невозможно. Многие
районы «улучшенной планировки» 70-х годов непременно станут трущобами.
Я не буду давать конкретных адресов, потому что они зависят от
многих привходящих обстоятельств, но они возникнут. Сама структура
панельных домов негибка. В этой коробке нельзя ни пристроить,
ни перестроить, ни объединить ничего, не говоря о том, что многие
люди инстинктивно предпочитают кирпичные дома и по экологическим
причинам совершенно в этом правы.
И постепенно начнется бегство людей из этих домов, как когда-то
в кооперативы. Пусть с невероятными усилиями на грани возможного,
но — вырваться любыми средствами. Этот второй слой — то, что на
Западе называется средним классом — не сможет удержаться в панельных
домах. На центр города у них денег не хватит. Значит, этот новый
слой начнет и уже начинает новое кооперативное строительство.
И город будет ему в этом всячески помогать. Я говорю о новом,
более комфортабельном этапе строительства. Опять же это будут
анклавы в местах, пригодных для обитания. Может быть, в местах,
расчищенных от пятиэтажек. Но, понятно, что не в Капотне, а, скажем,
в пойме Сетуни. Места можно называть условно, потому что все зависит
от массы случайностей и стечения обстоятельств. Но если возникнет
свободный рынок земли, от чего мэр пока удерживает своей волей
и авторитетом, то процесс этот резко ускорится. Раньше или позже,
но это произойдет совершенно неизбежно.
И так же неизбежно начнется ещё один процесс. Как во всём мире.
Ничего нового мы не изобретем. Какая-то часть населения впадает
в отчаяние, и их дома становятся самыми настоящими трущобами.
Там не горят уже все лампочки, разбиты все радиаторы, исписаны
и изгажены все стены, и там живет бомжующая по своему типу публика.
От этого никуда не уйдешь. Но отчаяние — это единственное, что
может разбудить ещё полностью советское пассивное население, которое
всё ещё надеется, что необходимое ему дадут в готовом виде. Когда
этого не случится, несмотря на все жалобы и битье окон, произойдет
то же, что происходило в Южном Бронксе, в западной Филадельфии,
— происходило не столько в Европе, сколько в Америке. Новый средний
класс будет у нас возникать, в основном, за счёт сбрасывания остальных
вниз. И не потому, что кому-то так хочется, а потому, что это
неизбежно. Но мировой опыт показывает, что это не безнадёжная
ситуация.
Расточительство нищих
Огромен ресурс, который есть в самих людях — в их умении, руках,
головах — и который проявляется ещё очень слабо. Ассоциации, союзы,
товарищества — есть, но они очень слабы. Потому что уровень осознания
того, что нет иного выхода, кроме как действовать, ещё низок.
Власть своей мягкой политикой сдерживания цен, компенсациями,
прикрыванием глаз на неплатежи пытается удержать ситуацию. Возможно,
это необходимый инстинкт самосохранения от социального взрыва.
Но в экономическом смысле это катастрофа в чистом виде.
Как специалист я вижу, что продолжается по инерции почти самое
дорогое в мире жилищное строительство, которое по стоимости приближается
уже к токийскому. Его содержим мы с вами существующей ныне системой
платежей и перераспределений. Нынешние домостроительные организации
в рыночном обществе выжить не могут. Они неконкурентноспособны.
Значит, необходим пересмотр жилищной политики. Я убежден, что
сегодня жилищное строительство Москвы, само это не осознавая,
затягивает себя в воронку. Когда власть это поймёт, цена будет
очень велика. При своей бедности мы позволяем себе совершенно
чудовищное расточительство.
Это отдельная тема. Дело в том, что во всём мире идёт война города
с крупным строительством. Сложная социальная война, которая есть
норма. Но в ней должна быть вторая сторона: город, граждане, общественные
организации, общественное мнение. А ее, этой стороны, у нас нет.
Как ни странно, нынешняя власть реже слушает независимых экспертов,
чем предыдущая. Может, та делала это чисто формально, но делала.
Сегодня же за недосугом, за самоощущением собственной образованности
у властей есть трагическая иллюзия «экспертности по должности».
Мера, в которой они открыты к «нефеодально-упорядоченному прохождению
информации», крайне низка. И опять же она низка во всём мире,
если нет на нее давления сорганизованного горожанства! Нужен,
в конце концов, заинтересованный информационный рынок! А его нет.
Нет городской публицистики в этом смысле. Наша Академия городской
среды существует четыре года, и на моей памяти это лишь вторая
моя встреча с изданием, заинтересованным обсуждением городских
проблем. Не политических, а именно городских!
На отдельно взятой территории
Итак, в чем же выход? Я вижу надежду в становлении нового низового
уровня администрации. Того уровня, без которого нигде в мире эффективный
контроль за городской средой невозможен. Город требует понимания,
что он, город, труден. Понимания, что власти не боги и не ангелы.
Но и не демоны. Да, они пытаются связать узелки. Но, по российской
традиции, наспех. А частью и без понимания.
Нынешние процессы в городе, о которых я говорил, не могут не
привести к усилению низовых корпоративных интересов там, где люди
сближены общей судьбой. Причем, они должны осознать, что эта судьба
драматична. Между прочим, драма — это норма жизни, а не вселенская
трагедия. Но к этому нужно прийти!
Есть специалисты, есть отдельные блистательные примеры взятия
относительного контроля над отдельной территорией, чтобы не допустить
там трущоб. Или попытки местных властей найти пустыри и найти
им коммерческое применение. По сути, это самоуправление, перерастающее
из администрирования в экономически целесообразную деятельность.
Это общегородской процесс смены кожи. Попытка создать корпорации
развития отдельных территорий.
Мы только что провели такую работу во Владимире, который по специальному
договору с департаментом мэра Москвы согласился играть роль своеобразной
лаборатории. Мы можем подсказать, как людям — властям, жителям,
предпринимателям — объединиться, чтобы район от этого не потерял,
а выиграл. Как добиться, чтобы индивидуальные интересы наконец-то
стали трактоваться как часть общего интереса. Чтобы возник наконец
Устав Территории. Сейчас нет подобного общего законодательства,
да и не может быть, кроме самых общих рамок. Ведь территории-то
все не похожи друг на друга и проблемы у них разные.
Оптимистические отклонения от нормы
У вас есть предпринимательские структуры, заинтересованные построить
в красивом месте сочетание квартиры, офиса и гаража? Наше профессиональное
дело найти такие места и снять или ослабить условия возникновения
конфликтов. Это почти всегда можно сделать. Город при этом выступает
как один из учредителей корпорации развития территории.
Что мы видим сейчас? Предприниматели установили себе три мраморных
ступеньки. Дальше — грязь. Напротив, за решёткой, тоже уже есть
что-то. Между — грязь. И тогда уже орган муниципального самоуправления
начинает искать способы объединить интересы. Тот же центр города,
это ведь место столкновения множества интересов, конкуренция тут
остра и не всегда элегантна.
Я писал обо всем этом тысячу раз — и никакого результата. А сейчас
к нам начали обращаться за конкретной помощью в конкретных районах
для возможного соединения интересов. Значит, приходит время.
Много наломано дров в крупном масштабе, но в малом масштабе сейчас
начинается много интересных вещей. То, что я называю оптимистическим
отклонением от нормы. И здесь, кстати, очень велика роль прессы
в обсуждении реальных проблем города.
Я коренной москвич. Родом с Остоженки. Троицкий, он же Померанцев
переулок. Я могу сказать как свидетель. Начиная с послевоенного
времени и до начала 80-х годов, шла утрата многообразия городской
жизни. Двор, подворотня, переулок, улица, площадь, набережная
— вся эта богатая городская жизнь убывала, причём, с нарастающей
скоростью. Мера наступившего однообразия — Тропарево, в лучшем
случае, и Волгоградский проспект — в худшем. Центр же умирал на
глазах.
Сейчас я могу сказать одно: многообразие выросло скачком. Это
может раздражать, оскорблять вкус, но я фиксирую изменение качества.
Значит, на качество стали реагировать. Сначала с перехлестом.
Потом новое изменение, с коррекцией. Значит, началась самопроизвольная
городская средовая деятельность. Хаос? Да. Но я люблю одну глупую
фразу: я предпочитаю безобразную жизнь красивому «образу смерти».
Да и, кроме того, она не безобразна, она просто насыщена. И второе.
Я вижу переход качества в плюс в более общем масштабе. Начинают
оживать некоторые участки покрупней, пока анклавы, но они уже
есть.
|
