|
Прежде всего обозначу себя в категориях, о которых говорил Олег
Игоревич Генисаретский: я аналитик — профессиональный аналитик
вот уже в течение 25 лет. В осмыслительных категориях я есть не
более и не менее, чем «говорящее орудие». Осознанная функция «говорящего
орудия» означает освобождение от рабства готовых конструкций,
достижимое через постоянную работу рефлексивно-операционального
осмысления инструментов, которыми осуществляется оная аналитическая
деятельность.
Вопрос этот для меня чрезвычайно важен, потому что волей-неволей
я имею статус «свидетеля», поскольку формирование того, что было
в этой стране методологией
проектирования, происходило и с моим участием, и на моих глазах.
В отличие от более поздних легенд, повествующих о том, как сложились
первичные представления о «дизайне», могу свидетельствовать, что
дело происходило достаточно забавным образом. Два человека, один
из которых (Е.А.Розенблюм) имел блистательное представление о
«ноу-хау» внутри проектирования, но никогда не мог пользоваться
словом, чтобы адекватно выразить своё содержание; второй человек
(К.М.Кантор), который — по тому времени — блестяще умел пользоваться
словами, но не имел ни малейшего представления о том, что такое
проектирование изнутри, ни желания это узнать, рассказывали третьему
человеку (Г.П.Щедровицкому),
что такое «дизайн». Дополнительную пикантность этому диалогу придавало ещё и то, что и К.М.Кантор и Е.А.Розенблюм каждый по-своему пытались
передать суть монологов с четвёртым персонажем (речь идёт о Томасе
Мальдонадо) в Варшаве, участвуя в которых и тот, и другой
не зная английского пользовались переводческими услугами польских
коллег. Из этого диалогического переосмысления произросли первые
логические "побеги", из которых вырастали монументальные
кусты, вроде концепции т.н. тотального проектирования, росшие
уже по своим законам, что очень существенно.
Важно это, мне кажется, потому, что сегодня мы оказались в чрезвычайно
интересной ситуации, когда так называемая «действительность» меняется
с гораздо более высокой скоростью, чем привычная отработка рефлективно-логических
инструментов.
И в этом отношении то, о чем говорил только что Олег Игоревич,
т.е. деятельность ad hoc радикально возросла в статусе. Никакой
возможности применять отработанные «готовальни» к целому ряду
возникающих поминутно ситуаций всерьёзнет, хотя изобразить это
и потом описать для себя мы, разумеется, можем и таким образом.
Это вступление носит лирический характер, и я постараюсь далее
говорить чуть жёстче.
Когда мы говорим о прикладном знании, а я никакого другого знания
не знаю (т.е. я о нем, конечно, читал, но всерьёзмы с ним не
встречались), возникает невероятно тяжелая проблема объяснения
его самому себе. Первое — выявление предмета, в котором некто
«Я» опознает инструмент в своей готовальне и может, грубо говоря,
отличить рейсфедер от циркуля. Второе — субъект такого действия
умеет, в частности (право же, мы с О.И.Генисаретским не сговаривались)
выстраивать простейшую рефлексивную схему типа «заказчик — исполнитель
— множество промежуточных агентов». Уже такое умение я, за исключением
очень наивных американских классификаторских текстов, ещё не встречал
представленным в виде матрицы или таблицы. Конечно же, такие таблицы
можно изобразить. Ну, конечно, можно построить стереометрическую
матрицу, расщепив опыт на 20 тысяч действительностей, как это,
к примеру, сделал С.Б.Чернышев
в своей монографии «Смысл: периодическая система его элементов»,
к которой я сделал графический комментарий.
Однако работать с этим нельзя, в частности потому, что, особенно
в нынешней ситуации (вообще я подозреваю, что она всегда была
такой, но не опознавалась), у нас с вами каждый из субъектов взаимодействия
трансформируется в ходе самого взаимодействия в другое качество.
Начавши игру хотя бы в схеме ОДИ, мы уже знаем (те, кто проводил
игры, это знают в том числе по своему опыту), что все участники
оной несут самотождественность: и в начале, и на промежуточных
кризисных этапах, и в агоническом финале. Иными словами, в лабораторных
условиях ОДИ при развитии субъекта взаимодействия не происходит.
Второе, с чем я сталкиваюсь постоянно, это необходимость объяснения
не только себе, но и другим, хотя бы через
педагогическую деятельность, некоторых простейших, казалось
бы, вещей, которые тем не менее в прикладном ключе довольно тяжело
завязаны. Я нарисовал на доске этакую «глупую пирамидку», которую
когда-то использовал, ничего не написав на листе.
Это не объясняющая картинка; на самом деле — это игрушка. Но
в своё время мне пришлось её склеить из палочек, потому что я
никак не мог понять, как же в конкретном действии, а действия
здесь безразличны (это могла быть программа развития территории
или программа развития сообщества или целый ряд других аналитических
задач), как совмещаются в одной бедной голове такие вещи, как
четыре подхода.
Слово «подход» сегодня не использовалось, но в общем-то подразумевалось.
То, что условно можно называть естественнонаучным подходом; то,
что можно называть социотехническим или, если угодно, манипулятивным;
то, что можно называть социокультурным, где обращаются ценности,
та самая аксиоматика, об аксиологичности которой говорил О.И.Генисаретский
и, наконец, собственно, методологический или хотя бы рефлексивный
подход. Не умея в то время — это был 1984 год — совместить четыре
плоскости (а как я мог изобразить иначе, как не плоскости?) иным
способом, чем в виде тетраэдра, я нарисовал тетраэдр. Ничего не
поделаешь — всякая моделька такого рода обладает своей особой
магической сущностью: будучи изображена, она требует уже вторичной
интерпретации. Теперь её надо объяснить. Если есть тетраэдр, то
у него есть ещё грани, ребра. А что значит, «на ребрах»? Это обычная
игра, в которой можно очень далеко закопаться. Она — интеллектуально
милая забава, породившая, однако, новую дразнящую необходимость.
У этой «штуки» не было структуры.
Целых два года эта пирамидка из палочек стояла у меня на книжной
полке, дразня своей незавершенностью, пока в один прекрасный момент
я не вклеил в нее ещё четыре палочки, получив т.н. гипертетраэдр.
Вообще-то геометрически, протянутая сквозь самое себя пирамида
порождает эту картинку с внутренними ребрами. А зачем они мне
были нужны? Затем, что я не умел в одно «пространство» действия
включить и четыре подхода, и, как минимум, ещё четыре инструментальных
ряда, которые, грубо говоря, именуются (не цепляйтесь к словам)
проектированием, программированием, планированием и, наконец,
действием как реальностью, действием как сложным миром, к которому
Гуссерль подбирался в своё время. С моей точки зрения, в гуще
непрестанных рассуждений о деятельности природе действия уделялось
до обидного мало внимания.
Встроив в пирамидку четыре палочки, я столкнулся и с необходимостью,
и с возможностью отстроить ряд вопросов, без которых
действовать, разумеется, можно, а обучать, объяснять, воспроизводить
собственную деятельность в других — нельзя. Аналитик недурно обходится
без методологической рефлексии, если нет задачи её дать.
Возникает крайне интересный сугубо технологический, поэтому,
если угодно, прикладной вопрос: со времен ранних опытов А.А.Зиновьева
и В.А.Лефевра
мы учились различать шаги, процедуры, акты деятельности, что замечательно,
но не помогает ответить на детский вопрос, как у Зенона (я рад,
что В.М.Розин
сегодня уже упоминал историю с ахиллесовой черепахой), о том,
что такое время акта действия, в каких темпоральных единицах отстраивается
стратегия и тактика реализуемого действия.
Крошечный пример, точнее готовый ответ. Да, мне все время доводилось
и доводится играть все те различительные роли, которые звучали
в вопросе к Олегу
Игоревичу. Экспертиза — это один тип аналитического действия.
Собственно программный проект — это другой тип. И можно их членить
дальше. Я играю во все эти игры по ситуации. Замечательно, но
возникает принципиальной важности вопрос о времени в том, что
можно именовать микроисторией действия. Вот что меня, признаться,
занимает сейчас чрезвычайно интенсивно. Участники ОДИ знают, есть
своё время игры. Есть игры длительные, подобные игре с городом,
игре с властью. В этих играх отстраивается другой темпоральный
режим, другой тип пауз, точек, оставление пауз на рефлексивные
и квазирефлексивные игры на стороне прочих участников взаимодействия.
И возникает следующий здесь принципиально важный вопрос — для
меня это проблема отношения темпорального режима действия и к
его социальной или социетальной (кому как удобно) природе.
Это действительно проблема: где я, вы, любой из нас проводит
грань между действием вообще и социальным действием? Неявная эта
ситуация. Раскрытие циркуля здесь — охват контекстов — является
глубоко эвристичной процедурой. Мера
расширения радиуса с охватом того, что англичане называют
surroundings мы называем: предметно-пространственной средой, то,
что французы называют milieu, мы называем — человеческая среда,
та самая среда, которая «заела» шестидесятников в XIX веке.
Можно включать сюда историческую среду действия с её предысторией,
ведь каждая задача имеет свои исторические, предысторические контексты:
мифологический, практический и какой угодно. Мера владения этими
контекстами (и я рад, что в первом докладе сегодня глагол «владеть»
звучал достаточно напористо и сильно) всеми участниками создаёт
здесь чрезвычайно богатые силовые поля.
Мера представленности их в методологическом инструментарии, по-моему,
чрезвычайно близка к нулю, поскольку активный моральный компонент
не включался, насколько я знаю. Предположим всего лишь, что социальным
действием мы будем считать только тот тип, ту реальность действия,
которая вбирает в себя не просто людей-актеров или группы, а индивидов
и группы как социальные роли и институции и организации в
их социальных функциональных и прочих связях. К этому можно
придираться, это чисто инструментально, но мне нужно хоть какое-то
различение, и я ставлю этот вопрос так или иначе отстроить какую-то
критериальную базу для различения: это — моя игра, а это
— не моя игра. Вот по «душе» я не специалист, тут я пасую,
я говорю, что не знаю. А по поддающимся уразумению социальным
действиям я специалист. Я могу их разыгрывать достаточно
свободно.
Этот вопрос немедленно перебрасывается в тот второй, который
Олег Игоревич сейчас поднимал. Я очень этому рад. С этим мне тоже
приходится иметь дело. Вопрос действительно этической встроенности
и этической настройки поля действия. Понятно, что он приобретает
житейскую важность и уже приобрел, он кровью пахнет, но помимо
этого есть совершенно иные и чрезвычайно важные сюжеты. Вот одна
из задач, в которой я вынужден играть роль аналитика. Наверное,
многие к ней подходили. Это задача сегодняшнего распространения
и использования Сим-игр, компьютерных симуляций, многие из которых
имеют достаточно широкое хождение, так что совокупное их воздействие,
социальное воздействие, подозреваю, как минимум на два порядка
выше, чем воздействие текстов хотя бы ввиду тиражей.
Игра «Сим-сити»
близка мне по предмету, продана в мире в 2,5 миллионах экземплярах
официально. Помножьте это на пиратское копирование. Вы получите
тираж, действующий в течении 20 лет, т.е. 20-миллионный тираж.
Никакой обычный текст с этим сопоставиться не может. Если мы с
вами (я это проделал в прошлом году) обратимся к литературе
по симуляционным компьютерным играм, то в генеральном научном
каталоге Библиотеки Конгресса удастся найти одну статью, посвященную
фундаментальным ценностям в самой основе компьютерных игр. И та
— немецкая статья 1983 года. Я не утверждаю, что это полный каталог,
там не бывает полного каталога и уж наверняка русских работ там
недостаточно. Вопрос здесь принципиальнейший. Немедленно вся система
знания, которой, допустим, я владею (как бы это ни называть) пасует
перед детским вопросом: что является европейским альтернативным
алгоритмом по отношению к американскому алгоритму игры «Сим-сити».
Причем американскому не авангардному, не рефлексивному, не рефлексивно-авангардному,
а безумно устарелому, т.е. авангарду урбанизма 50-х годов.
До сих пор я знаю только одну ещё группу, которая в мире работает
над этой задачей. И та в Торонто. Сугубо технологические вопросы
немедленно уходят в тень куда более значительных — этико-инструментальных.
Этические установки действительно инструментализуются. Опорная
идеология «Сим-сити» (равно как и блистательно выполненной «Цивилизации»)
классическая, комиксовая, вестерновая. Единственный способ реконструировать
город — это его «бульдозерировать». Это «нормально», это заложено.
Это разучивается. Новый вариант игры «Сим-сити 2000» гораздо более
красивый, с гораздо большим числом инструментально-технологических
элементов: есть газета, есть зоопарк, есть реверансы в сторону
экологии и все, что угодно. Тем не менее, и новый вариант базируется
на том же алгоритме антиисторического как бы внеэтического отношения
к окружающей среде.
С какой позиции можно ставить базовый алгоритм игры под вопрос?
Классическая гуманитарная позиция до этого не доходила из своего
высока. Она в компьютерные игры не играет. Надо же часы провести
за этим. И подменить это нельзя. Технократическая парадигма не
может этого вопроса задавать по определению. Не для этого она
сделана. В игровой парадигме этот вопрос тоже не рождается. Там
есть технологии, как лучше выиграть, как перехитрить программу.
И есть монографии, посвященные тому, как выиграть в «Сим-сити»
или в «Цивилизацию». Я знаю 14 монографий по этому поводу — в
твердом переплете, дорогих. А вот серьёзных работ по отношению
к постановке задачи формирования алгоритмов компьютерного обучающего
пространства я не знаю. Я не знаю готовых инструментов, в которых
эту задачу можно рассматривать. Возможно это мой недостаток, очень
может быть.
Но я предпочитаю поставить здесь простую альтернативу. Есть два
пути. Классический путь — постараться найти все, что по этому
поводу написано (может быть где-то что-то и есть). И второй путь
— сделать другую игру. Просто сделать. Вопрос денег — это всего
лишь вопрос денег, и он в принципе разрешим. А вопрос интеллектуальный
немедленно опрокидывает нас в ситуацию, когда минимум и это конечно
же нищий минимум четырёх подходов и четырёх готовален оказывается
на столе всего лишь элементами сборки. Тогда как фоном оказывается
всё-таки, прошу прощения, у скептиков и тут мы вновь неожиданным
образом смыкаемся с Олегом Игоревичем на 100 процентов, глубоко
и личностно выстраиваемой культурно-исторический контекст постановки
задачи.
Завершая, смею утверждать, что в самосознающем прикладном знании
задач нет. Задачи во внеположенном ему мире. Задачами внутри прикладного
знания они становятся только тогда, когда мы отстраиваем максимально
доступный сознанию контекст постановки задачи. На этом мой монолог
окончен.
|
